Инь и Янь. Современные рассказы - Генрих Корн

Проезжали большой мост через Жарливость. Река, тускло озаряемая фонарями, бездонно переливалась холодной пугающей чернотой. До мурашек. Бррр. Эффектная девушка почувствовала себя отчего-то очень несчастной и одинокой. И беззащитной. Маленькой девочкой, заблудившейся в огромном незнакомом городе. Определилась: «Всё-таки козёл. И дурак. Козёл и дурак. Бесчувственное животное».

Вдруг лицо нелюдимой ожило. Оказалось, лицо вполне симпатичное, даже красивое, но с красотой непривычной, чужеземной, хищной. Она выпрямилась, уверенно подняв глаза на людей – глаза большие, южные, сияющие жгучей, дикой смолью. Глаза, пылающие неподкупным праведным гневом.

«Бесчувственные животные!» – с жарким беззвучием выдохнула девушка. «Жалость?» – усмехнулась она. Братья из Африки сказали, что жалость дана человеку лишь для того, чтобы осознать жалкость мира. Жалкость падшей женщины, упивающейся похотью, бесстыдной, в бесстыдстве непокорной, гордой, лживой, возлюбившей своё бесстыдство как свинья грязь. И что же, пожалеть свинью, когда её мясо требуется для великого торжествующего ужина чистоты и правды? Из-за жалости к свинье не оказать чистоте и правде почтения?

Так сказали братья из Африки после того, как… испачкали в грязи. «Ты потом поймёшь, почему мы это сделали, – объяснили они. – Там, на том берегу. Иначе у тебя будет соблазн не входить в холодную реку и не переходить её вброд. Устрашиться перед холодом, пожалеть себя. Поэтому мы раздели тебя и насладились тобой на этом берегу с похотью и грязью этого мира. Чтобы ты возненавидела его похоть и грязь вместе со своими похотью и грязью. Чтобы ты не жалела ни этот мир, ни себя. Вошла в холодную реку и перешла её с радостью, смывающей с тебя грязь. На том берегу всё это будет неважно. Ты ещё вспомнишь нас добрым словом на том берегу, наслаждаясь райской чистотой и правдой».

Народ в автобусе попритих. «Кавказская пленница», похоже, несколько утомила. Заразительный хохот студентов сменился короткими натянутыми смешками. Люди постарше задремали. Где-то далеко в начале салона капризничал ребёнок, его мамаша совала ему попеременно то игрушки, то сладости, то бутылочку, то соску, но всё тщетно. Где-то рядом раздражающе громко храпел один из мужиков рабочего вида.

Эффектная девушка оторвалась от окна и от нечего делать пыталась прочесть надпись на унылом чёрном пакете своей соседки. Прочесть не смогла. Что-то по-немецки. Неблагозвучное. Похожее на войну. Что-то грубое и страшное. Как и сама эта соседка – тёмная и нелюдимая. Чужая. Чуждая. От чуждости которой явственно веяло холодом и непонятным… превосходством. Внутренней силой. Кто она? Кто она, эта девушка в уродливом, агрессивном, воинственном хиджабе?

«Я буду в раю! – твердила себе нелюдимая. – Я воин Аллаха! Я буду в раю!».

Братья из Африки помогли собрать кавказским шахидам оружие возмездия – смертоносные пояса. Они назвали их по-немецки «Der Rüstung der Eifersucht», что значит «доспехи ревности». Ревность – качество праведных людей. Так сказали верные Аллаху братья из Африки. И добавили инструкцию: «Один пояс наденешь под хиджаб, другой спрячешь в пакет. Сигнал с твоего телефона приведёт в действие оба, ревности для Аллаха много не бывает».

Девушка вынула телефон. Сжала его в холодной скользкой ручке. Не по-женски, а по-детски маленькой ручке с обгрызанными ногтями. Не по-детски, а по-женски острые зубы изгрызли эти ногти. «Аллах акбар», – прошептала она отчётливо, – так что эффектная девушка на соседнем месте повернулась в её сторону с широкими от ужаса глазами, – и твёрдо нажала на кнопку вызова.

Завещание

Я, Истомин Олег Васильевич, дата рождения 08. 03. 1953 года, проживающий в городе Ленинске, по улице Крупской, в доме 83, квартира 50 (паспорт 66 06 230218, выдан Советским ОВД г. Ленинска 22. 04. 02), настоящим завещанием делаю следующее распоряжение: принадлежащую мне квартиру №50 в доме 83 по улице Крупской завещаю моей жене Истоминой Анне Дмитриевне, принадлежащие мне частный дом и земельный участок, находящиеся в деревне Бабинка Ленинского района завещаю дочери Эшметовой Галине Олеговне. Всё моё остальное имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чём бы таковое ни заключалось и где бы оно ни находилось, я завещаю внучке Дрёминой Анжеле Леонидовне. Внука, Самсонова Алексея Михайловича, оставляю без всякого материального наследства. Текст завещания написан мною лично. К главной форме прикладываю приложение, обстоятельно разъясняющее наследникам моё решение. Настоящее завещание составлено в двух экземплярах, собственноручно подписанных завещателем: один хранится в делах нотариуса города Ленинска Хаимович А. Н., а другой – у завещателя Истомина Олега Васильевича.

В своём приложении мне придётся начать с самого начала, поэтому прошу всех запастись терпением. Я появился на свет Божий в Ленинском роддоме. Из Бабинки, где жили мои родители, мать доставили на санях. У отца не было лошади, он арендовал её у колхозного объездчика за бутылку водки. А обратно меня, завёрнутого в казённое одеяло, сладко спящего на материных руках, привёз председатель на грузовой машине. Отец не имел к этому никакого отношения – «загулял» вместе с объездчиком и дням счёт потерял. Даже не удосужился сходить к председателю, рассказать: так, мол, и так… Он вообще всегда боялся разговаривать с начальством, тем более если ещё приходилось что-то просить. Не хотел просить. Не из-за гордости, а именно из-за страха. Всегда мать посылал. Мать шла и просила. Чаще всего добивалась. Оно и понятно, начальство к женщинам как-то лучше, мягче, снисходительнее…

Мне кажется, тут необходимо упомянуть, какие отношения у моих родителей были между собой. Пожалуй, по тому времени самые обычные. Отец, фронтовик, конечно, являлся несомненным главой семьи во всём, что касалось хозяйства и домашнего уклада. Мать ему поперёк не становилась, но деньги всегда хранились у неё. Она была банком, а он кредитором – и всегда мялся брать их в руки, как будто то ли остерегался испачкаться ими, то ли, напротив, испачкать. Скорее, всё-таки второе. Зайдёт в избу, насупится так, словно духу набирается, и вдруг крикнет как-то нервно: «Валькя! Денех дай… на то-то!..». А она: «Накой? Сама куплять пойду, коли надоть. А то ещё нажрёшьси опять… Тебе тока дай…».

Этот аргумент всегда срабатывал. И не только потому, что «нажрёшьси». Деньги являлись частью общения с миром, сферой, выходящей за границы дома и семьи. А этого общения отец всячески избегал. Считал себя некомпетентным. Ему уютнее было пребывать в домашней хозяйственной обстановке, где всё знакомо и безопасно – на дворе, в огороде, на сенокосе, в лесу. Всё его общение с миром заключалось в том, чтобы покурить с мужиками на лавочке или выпить на худой конец.

Так у него сложилось и относительно детей, и я – не исключение. Заболею – к фельдшерихе мать бежит, за обновкой со мной мать едет, поп приехал крестить – мать повела, в школу время пришло – снова мать. Чего ни коснись – мать, чего ни спроси – к матери. Даже с именем моим, рассказывали, мать верх взяла. Отец: «Колький будить… в честь деда». А она: «Ладно уж! Какие-то Кольки! Куды ни плюнь, одни Кольки да Тольки. Олегом назовём. Уж больно мне нравитси имя Олех!». Он: «Олех? Во всёй дяревни тока один Олех, и тот крявой. Засмеють!..». Мать огрызнулась: «Хватить, Васькя! Засмеяли прямо! Тибе, дурака, засмеють! Я тобе сказала – Олех, ну и помалквай! Много детьми-то занимаешьси?».

Нас, детей, в семье было трое – две сестры и я. Во всех главных и важных моментах жизни каждого из нас определяющим и последним словом владела мать. Старшую мою сестру, Надьку, после школы отправила в Ленинск на швею учиться, там она замуж вышла и квартирой впоследствии обзавелась. Отец её очень любил, хотел в Бабинке за объездчикова сына отдать. Но мать как сказала, так и стало. Младшую, Тоньку, наоборот, оставила при себе, в хозяйстве помогать. «К Надьке поеду!» – плакала Тонька. Та наотрез отказала: «Нечего, я сказала, тут делов хватаить!». А меня, как я из армии пришёл и за вино взялся, наскоро к Надьке отослала.

Надька, не церемонясь, отвела меня в Ленинское ПТУ поступать на слесаря и как-то незаметно овладела вместо матери этим самым определяющим и последним словом в моей жизни. Она контролировала меня везде, даже следила за тем, как мне одеться и куда сходить, учила, что мне сделать в тех или иных ситуациях. И если ей что-то не нравилось в моих решениях и поступках, грозно выговаривала мне: «Олег, ты что, не слышал, что я тебе сказала?».

Я был уже достаточно взрослым, уверенным в себе молодым парнем, смело держался в общении с людьми на улице, на танцах, потом на работе, но эти слова Надькины отзывались во мне громогласным эхом детской нерешительности. Надька стала для меня большим авторитетом, так что мне не удавалось сделать ничего мало-мальски важного без её одобрения.